Когда-то он выбрал свой путь — спасать людей — и несколько лет работал фельдшером в реанимации. А однажды сам стал пациентом этого отделения и едва не умер прямо на месте прежней работы, но в итоге раздобыл костюм медбрата, чтобы тайно поехать на службу…

У священника Дионисия Соколова восемь детей. Когда он начинал служить, то жил в маленьком вагончике рядом с храмом. А недавно продал мотоцикл, чтобы помочь семье погорельцев. Как в реанимации экстренно переливали кровь от врача умирающему мальчику, что случилось с бездомным после долгой и кропотливой работы хирургов, что сделали дети, когда их отец лишил их телевизора, и каким был путь из медицины в священство священник рассказал Ольге Кожемякиной.

В помощь погорельцам продал свой мотоцикл

Два года назад отец Дионисий продал свой мотоцикл, чтобы помочь семье погорельцев. Почти новенькая хромированная «Yamaha» в жизни священника появилась недавно. Он выкупил ее как память у своего друга перед самой его смертью. С мотоциклами священника связывали только детские воспоминания. С мальчишками они по очереди забирались на соседский «ижонок» с коляской, чтобы просто посидеть. 

— Совершенно прекрасная штукенция. Счастью не было предела! — вспоминает он. — Я тогда вел рубрику на радио. Прочел на сайте редакции о многодетной семье погорельцев. Позвонил им, все узнал. Стал думать, что могу сделать. Дом построить не смогу. А рассказать на радио — смогу. Может, сработает, и люди откликнутся. После передачи появились первые отклики. Тогда я сделал вторую передачу, сказал, что готов продать свой мотоцикл, чтобы помочь семье.

Недавно купленный мотоцикл было здорово показать детям, погладить его блестящие бока и слушать его особенный рокот. Осваивать его священник планировал после покупки. Но в какой-то момент понял, что байкером ему не стать — нет времени, да и желания. Выставил на «Авито».

С миру по нитке, но в результате сборов удалось год снимать жилье погорельцам и содержать их семью. Священник, если начал что-то делать, должен довести до конца, уверен батюшка. Потому сам нашел риелтора, подобрали квартиру, проконтролировал все пункты договора и поставил подпись под ним. А через два месяца продался мотоцикл.

— Все это дело мы вложили в бетон, арматуру и прочее, — рассказывает отец Дионисий. — Эпизодически я приезжал на стройку, залили фундамент. Помог устроиться на высокооплачиваемую работу главе семейства и нашел ребят, которые взялись за дело на стройке.

Дом хозяева строят до сих пор. Через священника нашлись помощники.

Как понять, для чего мы спасаем людей 

Священник Дионисий Соколов служит в Яхроме Дмитровского района. Но когда-то он выбрал другой путь: три с половиной года спасал людей — работал фельдшером в реанимации. 

Храм в Яхроме

Он был настроен на мединститут, но один священнослужитель посоветовал идти в семинарию. И Денис решил доказать, что у него обязательно получится стать хорошим врачом! Но баллов при поступлении в институт не хватило и, чтобы не терять время, он пошел в медколледж. Окончил его с отличием. 

— Случаев, которые врезались в память, в реанимации было много. Например, мальчик двенадцати лет попал к нам в отделение. Мама и папа — из медицинской профессуры. Он их единственный сын. Его сбила машина. Половины головного мозга не было после того, что с ним произошло.

Родители приложили все усилия, чтобы спасти ребенка. Пригласили Алана Чумака (советский и российский телевизионный деятель. Позиционировал себя целителем и экстрасенсом — прим. ред.), он делал какие-то пассы над ним, но ничего не получилось.

И вот ночью меня разбудил дежурный врач: «Там парень уходит, нужна кровь. Пойдем со мной». Дал специальный пакет, я «выцедил» из его вены пол-литра крови. Она тогда была в дефиците. Время тяжелое: у нас даже пенициллина не было, занимали его в других отделениях.

Сделали переливание крови, состояние мальчика стабилизировалось, но вскоре он все равно скончался. Помню отчаяние в глазах родителей — это очень тяжело.

После этого я часто задавал себе вопрос: зачем мы лечим, если они все равно умирают?

Или вот поступил к нам бездомный с переломанными арматурой ногами и ребрами. Так изувечили, что хирурги собирали его по фрагментам, поставили титановые штифты, долго оперировали. Все было дорого и трудоемко. Мы боролись за него. Вылечили, он выписался, а через неделю его зарезали. Вот как это понимать? Столько труда и средств, а итог нулевой.

Так молодой фельдшер мучительно искал правду. Ответил себе на вопрос десятилетия спустя, когда уже был священником: нельзя иначе, если ты настоящий врач, у тебя есть сердце и подлинный дар врача.

— В медицину я пришел с чувствами, а должно быть глубокое принятие своей профессии, знаний и умений как дара. Дело не столько в клятве врача, сколько в призвании человека. Но тогда необходимость лечить людей, когда люди смертны, стала напоминать бессмысленную рутину, я потерял понимание того, чем занимаюсь и зачем делаю это. Во мне проснулось что-то новое, совершенно необъяснимое с точки зрения разума.

Некоторые жизненные ситуации поломали меня изнутри. Было такое, что коллеги по реанимации не выдерживали — кто-то сел на иглу, кто-то покончил с собой, кто-то разочаровался в медицине. Такая гибель обесценивает то, что двигало человеком все предшествующее время. В итоге во мне поселилось чувство перманентного конфликта. Возникла опасность закостенеть в этом состоянии и превратиться в циничного бездарного ремесленника.

С каждым днем зрело ощущение необходимости покинуть реанимацию. Герой Мэла Гибсона в конце фильма «Апокалипсис», спасаясь от преследования, прибегает на берег и видит, что плывет Колумб. Появился новый горизонт. У меня тогда тоже было куда идти. 

Я вернулся в точку, в которой в семнадцать лет выбирал свой путь. Тогда я вспомнил слова того священника, и новый путь появился сам собой. В семинарию пришел через пять лет после того разговора. Сомнений не было. Положился на его слова, использовал их как спасательный круг.

— Какие были ощущения, когда в первый раз пришли в реанимацию? 

— Растерялся. Увидел все эти аппараты, трубки. На практических занятиях в медколледже нас обучали навыкам, но практики не было. Потому я не понимал, что конкретно делать.

Помню, однажды на практике при нас умер человек. Это было очень страшно — его трясло перед смертью от жутких судорог. Скончался за минуту. Нам дали возможность сделать массаж сердца и провести другие реанимационные мероприятия. Спасти не удалось.

Люди ходят быстрым шагом мимо, все участвуют в каком-то процессе, а ты ни при чем. И стою я оглушенный, пытаюсь понять, чем заняться, но сути происходящего не понимаю. И тут ко мне подходит пожилой врач, берет меня за руку и говорит: «Ты — новенький, а я уже здесь третий десяток. Пока не проработаешь с нами 15 лет, мы тебя будем все равно считать новеньким. Ничего не поймешь сразу. Когда наберешься опыта, будем спрашивать с тебя, как равного. А до этих пор учись тому, что делают другие».

В церкви такого нет, по моим наблюдениям. Ты зашел в храм в первый раз, а от тебя могут требовать целый набор — не там поклонился, не так перекрестился, не то сказал. Человек не чувствует себя своим. И уходит.

Однокурсники называли меня Авраамом

С будущей женой Денис познакомился в реанимации. Она и сейчас там работает. Вопрос о женитьбе встал в период, когда сам он принял решение уйти.

За несколько дней до увольнения по собственному желанию они расписались, а через неделю после свадьбы он был зачислен в семинарию.

— Вы обсуждали свое решение с женой?

— Скажем так: она все знала. Как иначе? Но я принимаю решения самостоятельно. Человек должен взять сам на себя ответственность за все, что с ним происходит. Я полагаю, что мужчина — существо ответственное. И если его лишать ответственности за то, что он делает, в итоге получится то, от чего мы потом недоумеваем. Отсюда у нас и внутренняя мягкотелость нации. С одной стороны агрессия, а с другой мягкотелость. Мы не можем совладать со своими эмоциями и не отдаем отчет своим действиям.

В семинарии однокурсники в шутку называли Дионисия Авраамом. Детей на тот момент почти ни у кого не было, а Соколов, пока учился, стал отцом четверых. Как жили? Студенческая стипендия позволяла сводить концы с концами, но основой для жизни была помощь родных. В каникулы он подрабатывал в той же реанимации. А вскоре перешел на заочное обучение и служил диаконом в Королеве.

Приехали в село и жили в вагончике

После окончания семинарии отец Дионисий поехал служить в село Драчево Дмитровского района. Там он остался на 17 лет. Нужно было налаживать семейный быт.

— Когда я еще учился в семинарии, руководство решило пойти на эксперимент. Стали вывешивать на стенд вопросы в формате «А что вы думаете по такому-то поводу?». Среди прочих вопрос: «Что необходимо будущему священнику?» Я написал, что нужно место, где он будет жить с семьей, машина, чтобы он мог ездить, выполнять свои обязанности, и оклад, который позволит семью содержать. А потом все остальное. На следующий день все это было убрано с доски объявлений.

В Драчево я приехал в 2003 году. Возможности снимать жилье поблизости не было, машины тоже. Первое время меня возили прихожане. Это почти 60 километров. Когда я туда прибыл, заметил вагончик напротив храма. Однажды с матушкой наводили порядок внутри и поняли, что можем в нем поселиться.

Обычный вагончик: пятнадцать квадратов, утепленный. Поставили икеевские двухэтажные кровати и начали там жить. У меня был отдельный диван. Уживались вшестером — четверо детей и мы с супругой. 

Вагончик этот остался в наследие от священника Георгия Попова. Он проникся темой конца света, потому в храме после себя оставил много добра: запасся консервами, топливом, углем, прочими вещами. Первое время мы использовали эти запасы, питались, могли хоть как-то содержать храм, отапливать его дровами, которые тоже остались после отца Георгия.

Жили без горячей воды и стиральной машины. В тот период дети были маленькими, необходимости возить их в школу не было. Это несколько облегчало жизнь.

Супруге сложнее было, она выросла в квартире со всеми удобствами. Но ситуаций, которые бы поставили нас в тупик, не возникало. Я занимался хозяйством, а она уютом в доме. Так мы и жили первое время — с марта до начала октября. Когда лужи покрывались корочкой льда на улице, замечали не сильно. В вагончике было тепло, помогали и электрообогреватели.

Я колол дрова, носил воду из родника, выталкивал транспорт со двора храма из грязи. Руки в мозолях, ничего удивительного.

Однажды встретился с муллой на присяге в местной части. Смотрю на него — идеальный со всех сторон. Пожимаю руку, и ощущение такое, что моя рука провалилась в зефир. Эта рука не знает ни дров, ни выталкивания грузовиков. Мне показалось тогда, что человек может быть эфемерным, невещественным. Подумалось: как интересно живут другие служители.

Мне было удобно жить в вагончике. Выходишь, а напротив — вход в храм. Служил сначала часто, потом реже. Храм мало посещали, если на службе два-три человека, это уже очень хорошо. Великим утешением было, когда ты службу отслужил, и вдруг человек заходит, ставит свечку — и вот ты уже не один.

Потом мы переехали жить в деревню в 5 километрах от храма, в частный дом.

Священник должен гореть, а не гнить

— В священство я пришел так же, как в реанимацию — ничего не понимал. В семинарии ты получаешь разносторонние знания, но в систему все складывается позже, когда нарабатывается практика. Сейчас обрел понимание, что духовная жизнь — это служение правде и участие в жизни тех, кто к тебе приходит. 

Я не просто выслушиваю исповедь. В фильме «Золотые цепи» Джон Траволта играет одержимого работника собеса, который борется с наркомафией. Он восстал против системы и пытался решить проблемы каждого, кто приходил. Это безумие, наверное. Но я для себя поставил планку: стараться решить вопрос человека, который пришел ко мне.

Больше всего сложно принять в коллегах то, как они относятся к проблеме человека.

Рак у него или финансовые проблемы? Отсылают: съезди к иконе за тридевять земель. Меня это сильно задевает.

Полагаю, что это непрофессионально, инфантильно.

— А как профессионально, как должен поступать священник, если ему жалуются на проблему?

— Сделать то, что можешь. Ты — священник, у тебя знакомств, возможно, больше, чем у любого чиновника. От сантехника до министра, грубо говоря, до начальника силовых структур. Ну так решай! Если ты используешь такое благо только для себя, то это называется профессиональным гниением. А должно быть профессиональное горение.

Если не в силах помочь, тогда признайся, что в этом вопросе не компетентен. Люди приносят к нам не только перечни грехов, они приходят с реальными проблемами. На кого-то оказывает давление администрация, у другого хотят отнять домик. Я звоню знакомым юристам: посмотрите документы. Или в полицию: можно ли что-то сделать в правовом поле?

Бывает, конечно, что люди, к которым я обращаюсь, не понимают моих попыток пустить их добрую энергию на других. Многие прекратили отношения из-за этого. 

Но надо что-то делать в жизни. Иногда через «не могу». Но «не могу» обычно не бывает, если у тебя есть огромное желание.

— У вас бывало такое, что пришлось сделать что-то через «не могу»?

— Однажды с жутким приступом острого панкреатита попал к своим бывшим коллегам в реанимацию. Было так плохо, что думал, все, конец. На вопрос о шансах получил ответ пятьдесят на пятьдесят. Лежу и думаю, что силы покидают. Больше двух недель не пил, не ел. Но время было перед Пасхой. Страстная неделя в жизни священника — сами понимаете.

Боль немного отлегла. Спросил доктора в реанимации, могу ли на службу уйти. Не отпустил. Тогда я попросил прихожан приехать за мной поздно вечером и передать мне мой старый костюм медбрата. Обмотал вокруг себя трубки, переоделся, охране сказал, что приезжал в больницу по работе. Улегся плашмя в машину — поехали. Службу отслужил. Но эти приступы случались и потом, и сейчас бывают во время службы. Ну, что теперь? Мне жизненно важно было тогда быть в храме вместе с прихожанами. А то, что пришлось соврать тогда — переступил через себя.

Заступаться за других может быть очень неприятно

— Люди часто думают, что добро — это то, что для них хорошо, а зло — то, что им неприятно. Но это же не так. Часто добро крайне неприятно, но ты вынужден это делать. Например, заступаться за других очень неприятно, можешь сам расстаться с жизнью. Рискуешь в моменты выбора попасть в ситуацию, когда не сможешь решиться. 

Два события в моей жизни абсолютно похожи друг на друга. Я придерживаюсь такого мнения: если что-то с тобой происходит в жизни, то не один раз. И все для того, чтобы ты понял важное. Иногда что-то не удается с первого раза, и жизнь дает еще один шанс. А может случиться так, что ты уже однажды победил, а другой раз в подобной ситуации не справился.

Я тогда учился в семинарии. Возвращался поздно вечером с учебы к семье. Одиннадцатый час, вместе со мной с электрички сходят человек двести. На соседней платформе несколько ребят избивают парня, ногами запинывают. Между нами — метров пятьдесят, но я слышу и понимаю, в чем проблема: «Дай на пиво!» — «Денег нет!»

Все это видят, но проходят. А мне неловко, но и туда стыдно идти. Подождал, пока все пройдут, пошел на ту платформу, разбежался и ударил одного в затылок. Он упал. Других растолкал как-то, схватил парня за куртку и с собой потащил. Как могли мы бежали, а они за нами. Дотащил я его до кассы, говорю там: «Вызывайте милицию». Все закончилось благополучно.

В семинарии этот рассказ не вызвал эмоций, и мне не очень поверили: если бы ты ударил с разбега, он бы точно не встал. Но дело же не в том, кто тебе поверит.

Другой случай. Я возвращался со службы. Жду электричку. В кустах бродяги затеяли драку. Понимаю, что из-за денег. А у меня деньги есть в кармане, но подойти не могу. Вот просто никак — сил нет и все. Потом подъехала электричка, я уехал. Страшно мучился потом.

Нас воспитывали в парадигме поступков Александра Матросова, Муси Пинкензона. Но сейчас о временах пионеров-героев забыли. И даже можно знать об этих героях, помнить, но ничего не делать при случае. Все это лишь катализатор, и он не всегда действует.

Есть люди, которые ушли, но все так же близки мне по внутреннему состоянию. Они боролись за правду. У меня есть свои герои современности — Дмитрий Холодов, Пол Хлебников.

В этом году я целенаправленно поехал в Лондон, навестить могилу Александра Литвиненко. Вижу, что это человек правды. Для меня он офицер, который спас свою семью от беды, которая могла случиться.

Это был март, пандемия, на кладбище не пускают, но меня провели. И я очень благодарен. Отдал честь человеку, которого уважаю. Отслужил прямо на кладбище службу. Как будто навестил родного человека. Почувствовал: вот человек, который уже ТАМ и который знает всю правду.

«Папа, включи телевизор!» — как дети устроили митинг

В семье Соколовых восемь детей. Старшему двадцать, младшему — четыре года. Рождение детей воспринималось как нечто естественное, продолжение жизни. Особых эмоций не питал. И только сейчас, по его словам, пришло время, когда он «дорос» до младших, появилась эмоциональная близость. 

— Я с ними становлюсь ребенком, — говорит священник. — Раньше я был сосредоточен на каких-то других задачах, часто было просто некогда. В большей степени детьми занималась супруга.

В это время в кухню забегает четырехлетний Паша и показывает свои рисунки. Папа переключается на него моментально. Средняя дочь периодически заходит к нам, тихо слушает отца.

Дома в этот час четверо из восьми, мамы тоже нет. У всех дела. То и дело дети прибегают на кухню раздобыть котлет из сковороды и зацепить макарон в тарелку — время обеденное.

На просьбу перечислить всех детей и их возраст, отец Дионисий сначала рассказал анекдот, смысл которого — «лучше спросите у жены», а потом сосредоточенно назвал всех по именам:

— Серафим родился в 1999-м, Варвара — в двухтысячном. Дальше, чтобы вспомнить год рождения, нужна крепкая память и календарь. А лучше спросите у мамы, как в анекдоте. Потом родились Екатерина, Анна, Александр, Илья, Мария и Павел.

Разговор зашел о детской вере. 

— Однажды в шкафу мы нашли спрятанное распятие. Спрашиваем у пятилетней Варвары, что оно здесь делает. Она в ответ: «Дайте его мне, я его сберегу». Ребенок понимал тогда, что Человеку, Который на кресте, уже плохо, но Ему кто-то может сделать еще хуже. Ни одному взрослому человеку такая мысль в голову не придет. Сегодня люди думают, что веру нужно учить, как математику. И я наблюдаю подражание ангелам — быть хорошим, милым и пушистым. А внутри бывает так, что и нет ничего такого.

Вера очень похожа на ребенка с открытым сердцем. Это не зарабатывание баллов и не игра в ангелов.

Двое старших детей уже выбрали профессию — учатся. Серафим хочет стать программистом. В семинарию не поступил, чему отец откровенно рад: чтобы стать священником, нужно пройти через что-то в жизни и понять, надо ли оно тебе. Екатерина хочет стать биоинженером. Это ее выбор.

Отец большой семьи называет себя в некоторой степени деспотичным, но достаточно либеральным.

— Деспотичность моя в чем? Как любому отцу, мне хочется, чтобы меня слушали. Не потому, что я всезнайка. Просто в силу опыта способен просчитать ситуацию, а дети пока руководствуются эмоциями. Но я и либерален. Был такой момент, когда пытался отучить детей от телевизора. Сам не смотрю его уже больше 20 лет. Чтобы мне не промывали голову и не навязывали клише. 

Так вот, запретил я смотреть телевизор, и в какой-то момент дети объявили митинг. Явились ко мне с плакатами «Папа, включи телевизор!» Включил. Договорились о мультиках и кино. Я отношусь к информации совершенно спокойно. Ты можешь смотреть что угодно, вопрос в том, как применить потом то, что ты узнал.

— Конфликты бывают с детьми? Можете кулаком стукнуть: «я так сказал, значит, так будет»?

— Повод для ссоры может возникнуть. Просил белье развесить сушить, не сделали. Значит, в следующий раз я что-то не сделаю для вас. Например, не повезу в школу на машине, пойдете на электричку пешком. А то я себя поднимаю, прогреваю для тебя машину, а ты не благодарен. Такое наказание — вполне себе метод. В следующий раз, возможно, подумают. Я уверен, что это откладывается.

Всякое бывало: хлопнут дверью, уйдут на день. Но чего-то такого глобального не было.

Когда-то пытался внушать, сейчас стараюсь объяснить, почему так не делается. У всего есть причины. Ты, малыш, пришел с улицы и не снял обувь — дома будет грязно. И если ты этого не замечаешь, то другим может быть неприятно. Для меня этот способ более действенен. 

Все дети подвержены опасностям, соблазнам. Дети священников — не исключение. Я к этому отношусь спокойно, доверяю жизни. Она мудрее. Уверен, что у детей есть все для того, чтобы преодолеть сложности. Уследить за всеми невозможно. Видеокамеру к каждому прицепить? Нет, конечно.

Но если узнаю о чем-то неприятном, не стану хвататься за голову и кричать. Отец, даже если он грозен, не желает зла. Пытается остановить, предупредить. Но если они наступят на грабли, это будет их опыт.

Четыре раза в день отец Дионисий ездит до школы и обратно по 6 километров. Плюс музыкальная, художественная школы два раза в день. До них тридцать километров в один конец. Поэтому текущие дела священник решает на ходу, по телефону.

Про Сашку

Вся острота ощущений радости жизни приходит в критический момент, говорит священник. В момент понимаешь, как прекрасно, когда шелестят листья на ветру. Отец Дионисий вспоминает потерю, которую до сих пор переживает:

— Сгорел один из моих прихожан заживо. Он старше меня в два раза, но останется Сашкой.

Мы оригинально познакомились. Я сижу на солнышке у храма, греюсь. Смотрю, идут четверо с лестницей, собрались рубить деревья возле храма. Я сказал: не позволю. Чуть не подрались: крепко держали друг друга за ворот два здоровых мужика. Постояли так, он плюнул и сказал, что придет завтра.

Смотрю — идет. Подходит ко мне. Ну, думаю, сейчас что-то будет. Он протягивает руку: «Я — Сашка». Ну а я, говорю, батюшка местный. Сдружились. Он почувствовал силу, я понял, что он мужик.

Многие люди осуждали его за то, что выпивал. Но я знаю: таких праведных и кристально чистых еще поискать. С ним было приятно находиться. Он мог и отругать любого, и пожалеть.

Однажды Сашка шел мимо храма. Пойду, говорит, убьюсь. Не давала ему покоя смерть брата, во всем винил себя. А я говорю: «Саш, чего ты, брат погиб в молодости, а ты столько лет не можешь себе простить». И тяжело ему.

«Сань, — говорю, — постой, тебе уже скоро семьдесят, а птички поют, травка растет, солнце светит — жизнь та же, только ты другой стал». Он махнул рукой: любишь, мол, заболтать — и пошел.

Жду. Полчаса нет, час нет, пошел искать его. Вижу — идет. Обнял меня и говорит: «Да, я стал другой».

Тот январь был очень холодный. До 70-летия ему оставалась неделя. На улице минус 30, мы какое-то время не виделись, и тут звонок: Сашка сгорел. Я нашел его родственников в Москве — силовики помогли с адресом. Приехал, стою на лестничной клетке: ну как сообщу? Потом поехали на место пожара, а тело не можем найти. Увезли его? Нет. 

Звоню в полицию, сказали, что тело искать нужно под срубом. Откопал я его сам. Достал руками то, что от Сашки осталось. Положил к себе в машину. Через несколько дней отпевал. Сделали ему маленький гробик. Похоронили.

Бывало, дрова рублю у храма, Сашка идет мимо. Отталкивает, говорит: «Давай я». — «Сань, ты уже старый. Я справлюсь». А он мне в ответ: «Не твоих рук это дело».

Хоть мы с ним и ссорились, и мирились, и у него сложные отношения с семьей, для меня это большая утрата.

Люди часто думают, что спастись — это значит спасти себя. Но спастись самому — не что иное, как помочь другому человеку.