О счастье, пожалуй, готов говорить каждый человек. Возможно ли оно, или это нечто эфемерное и недостижимое? А если счастье есть, надо ли к нему стремиться, сметая на пути любые препятствия, даже если это люди? Будем ли мы счастливы, достигнув того, о чем мечтали? Кто поможет разобраться в парадоксах счастья?

Парадокс № 0.

Страдающая антология счастья

Литература, будучи одной из форм самопознания человека, часто артикулирует идеи, которые далеко не все доводят до светлой зоны сознания. И это трудно переоценить. Перед читателем –подборка мыслей русских писателей о счастье (стоит напомнить, что мнение писателя и его персонажа может не совпадать), прокомментированная, правда, с некоторой поверхностностью, обусловленной рамками и целью статьи. Подборка к тому же явно страдающая. Во-первых, неустранимыми недостатками всех подобных затей – неполнотой и субъективностью. Это всего лишь один из возможных взглядов на размышляющую о счастье русскую литературу. Не больше. Впрочем, и не меньше. Во-вторых, в силу своей тематики подборка представляет собой своеобразную антологию страдающей писательской мысли в её трагически безнадежной попытке вывести формулу личного и всеобщего благоденствия. В-третьих, большинство из цитируемых авторов (Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Достоевский, Толстой, Есенин, Маяковский) – действительно настоящие страдальцы. Каждый по-своему. То, что творческая мощь художников слова оказывается бессильной осмыслить важнейшую грань человеческой жизни, вполне предсказуемо и извинительно: вдохновение не есть откровение. Культура нередко стучится в двери, ключи от которых находятся у религии. Но спасительные, обычно, ссылки на Священное Писание и святых отцов в данном случае могут обескураживать. При внимательном рассмотрении счастье выглядит довольно парадоксально.

Парадокс № 1.

Хочу того, чего не бывает… возможно

Люди всегда и всюду живут в состоянии ожидания. Стоит только потерпеть, и оно придёт. Огромное, ослепительное, безоблачное счастье. Его желают все – себе и другим. Однако существуют оригиналы: Я жить хочу! хочу печали / Любви и счастию назло; / Они мой ум избаловали / И слишком сгладили чело (М. Лермонтов). И если байронический протест против общечеловеческих стремлений 18-летнего М. Ю. Лермонтова можно посчитать юношеской эксцентрикой и желанием поинтересничать перед салонной публикой, то стихи перешагнувшего рубеж 30-летия А. С. Пушкина – слова не мальчика, но мужа: Но не хочу, о други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать («Элегия»).

Забавно, но предмет всеобщих стремлений ещё нуждается в доказательстве своего существования. Бытие счастья – вопрос дискуссионный. Есенин верит: О верю, верю, счастье есть! («О верю, верю, счастье есть..!»). Пушкин, состоявший к тому времени в браке с горячо любимой им Н. Гончаровой, – нет: На свете счастья нет, но есть покой и воля («Пора, мой друг, пора»). Заметим, что прочитанная с логическим акцентом на словах «на свете» строчка, отрицающая счастье на земле, автоматически указывает на его небесную возможность.

Мудрец Пушкин предусмотрел и земной эквивалент счастья. Ещё в «Онегине» он предлагал хотя и не весьма утешительную, но всё-таки альтернативу земному счастью: Привычка свыше нам дана: / Замена счастию она («Евгений Онегин»). Пушкин увидел в привычке жить с нелюбимым человеком провиденциальную милость к смирившимся под своим крестом терпеливцам.

Обсуждать то, чего нет, – занятие малосодержательное. Поэтому, выбирая между восторженным оптимизмом Есенина и философической разочарованностью Пушкина, остановимся на компромиссном варианте. Счастья нет, но с некоторыми случается.

Парадокс № 2.

Я счастлив, но Бог так не считает

Вспомним слова одного «счастливчика», сказанные им самому себе: «…Много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись». Церковь же устами Бога отрезвляет баловня сельскохозяйственной судьбы: «…Безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?» (Лк. 12: 19–20).

И если бы дело было только в непредсказуемости жизни и мимолётности её радостей! Разве счастлив наркоман в момент действия очередной дозы? Нет. Но он-то убеждён в обратном! Так и обуреваемый страстями человек нередко искренне заблуждается относительно своего состояния. И это при полном психическом и социальном благополучии. Созданные по образу Бога люди обретают истинное удовлетворение, если поступают в согласии с Его замыслом – по заповедям. Нарушение их – не только грех против Бога и ближнего, но и преступление против самого себя, потому что добродетели – требования нашей природы. В преступнике срабатывает встроенный в неё духовный механизм, и происходит наказание преступлением. Преступивший Закон омрачается совестью, теряет радость и способность быть счастливым. В качестве компенсации он вынужден искать суррогаты. И не важно, будут это грубые чувственные удовольствия или тонкие интеллектуальные и эстетические наслаждения. В любом случае они закроют от человека подлинное счастье.

Нельзя придумывать за Бога, как быть счастливым. Певец советской республики В.В. Маяковский видел своё счастье в принадлежности к коллективу, чьи цели кардинально расходились с замыслом Всевышнего:

Я счастлив, что я этой силы частица,

Что общие даже слезы из глаз.

Сильнее и чище нельзя причаститься

Великому чувству по имени – класс!

(«Владимир Ильич Ленин»)

Стоит ли напоминать, что такое «причастие» плохо кончилось?

Парадокс № 3.

Я счастлив, но это под вопросом

Интересно, что при всей своей эмоциональной яркости чувство любви и состояние счастья лишены самоочевидности. Иногда человек начинает сомневаться в опыте прошлого. Лаврецкий, упивавшийся счастьем медового месяца, говорит Лизе Калитиной об измене жены: Самый проступок её не разрушил моё счастие, а доказал мне только, что его вовсе никогда не бывало (И. С. Тургенев, «Дворянское гнездо»). И тут же он поправляется: Вы и понять не можете всего того, что молодой, неискушённый, безобразно воспитанный мальчик может принять за любовь!.. Я сейчас вам говорил, что я не знал счастья… нет! я был счастлив! Видимо, счастьем, описанным в предыдущем парадоксе.

Парадокс № 4.

Счастье – лучшим, поэтому они страдают

Своей религиозной героине неверующий Тургенев доверяет важную, но несколько недозревшую мысль. Лиза отвечает Лаврецкому: счастье на земле зависит не от нас. Позже она доскажет: Теперь вы сами видите, Фёдор Иваныч, что счастье зависит не от нас, а от Бога. Всё-таки и от нас тоже. Счастью надо соответствовать. Человеческая справедливость требует, чтобы Бог отпускал его только в чистые руки. Да и Священное Писание с ней солидарно.

В жизни всё несколько сложнее: Грубым даётся радость, / Нежным даётся печаль (С.А. Есенин). Мнением пьяно рыдающего в этом стихотворении Есенина можно пренебречь. К тому же православная рефлексия о проблеме процветания негодяев со времён прп. Антония Великого оформилась в лаконичный перечень у аналоя: роптал, завидовал, раздражался...

Поговорим о достойных счастья. Счастлив ли был лучший из живших на земле? Вопрос просто поражает своей несообразностью масштабу личности Богочеловека. Счастливую ли жизнь прожили те, кого мы видим на иконах? Нам лично что-то не позволяет ответить утвердительно. Скорее всего, стереотипные представления, закодированные в слове «счастье» и связывающие его с мирской, преимущественно семейной жизнью. Вряд ли отрок Артемий Веркольский не исполнял пятой заповеди, но счастливым его не назовёшь. Вслушаемся только в вопрос: был ли счастлив преподобный Серафим? Церковнославянское «блажен» было бы уместнее, но это уже разговор другого уровня: «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю» (Откр. 3: 19).

Парадокс № 5.

Хочу того, не знаю чего

Л.Н. Толстой начал «Анну Каренину» с меткого наблюдения: Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Традиционный образ счастья у нормальных людей всегда выглядит одинаково – семья, дети, любимое дело. И всё-таки при наличии всего этого каждый раз выясняется, что чего-то не хватает. В самый миг обретения или позже, по остыванию горячки осуществлённой мечты, счастье теряет значительную долю своей манящей притягательности.

Это не означает, что счастье совсем уходит. Оно словно бы превращается в скользящую мимо сознания и притупившихся чувств обыденность.

Однако со временем человек начинает догадываться, что счастье после счастья существует: «Оказывается, тогда, когда мне казалось, что счастье безвозвратно растворилось, я был счастлив. Жаль только, что мне об этом не сказали». Вот и говорим. Вдруг, тщательно проинспектировав свою жизнь, кто-то обнаружит не замечавшееся раньше счастье, звонко смеющееся детскими голосами, ворчащее недовольством усталой «второй половины» или стоящее строгой монашеской тишиной в ночной комнате, освещаемой лишь тёплым огоньком лампадки.

Во многих культурах созданы учения о счастье, объединяемые несколько устрашающим названием эвдемонизм (др.-греч. ευδαιμονια «счастье», ευ «благо», δαιμων «судьба»). Светский эвдемонизм, философия которого в полном объёме воплотилась в современном обществе потребления, манит призраком счастья. А он, как горизонт, несмотря на все усилия путника, сохраняет с ним призывную и обманчивую дистанцию.

Отказ от вечной погони способен осчастливить человека: Я теперь счастливым стал навеки, / потому что счастья не ищу (Е.А. Евтушенко, «Зашумит ли клеверное поле...»). Проблема в положительном содержании такого отказа. Где находит утешение человек, расставшийся с призраком счастья? Всё зависит от мировоззрения. У православных, у стоиков, у буддистов или у советского атеиста Евтушенко ответы будут разными. Я ухожу в тебя, Россия, жизнь за судьбу благодаря, счастливый, вольный поп-расстрига из лживого монастыря. И я теперь на Лене боцман, и хорошо мне здесь до слёз, и в отношенья мои с Богом здесь никакой не лезет пёс (Е. А. Евтушенко, «Монолог бывшего попа, ставшего боцманом на Лене», 1967).

Общаться с выдуманным тобой же богом, договариваться с ним о количестве и содержании заповедей, наконец, предписать ему, каким образом он должен тебя спасать и сохранять – всё это, действительно, возможно без вмешательства райисполкома или первичной комсомольской организации. Эти псы старорежимного атеизма спускались лишь на того, кто жил реальным, а не измышленным Православием.

Но долго ли может «счастье» беседы с фантомом собственного сознания заменять настоящее богообщение? Кому как. Некоторым всю жизнь, которая в таком случае заканчивается катастрофической коммуникативной неудачей: «Тогда станете говорить: мы ели и пили пред Тобою, и на улицах наших учил Ты. Но Он скажет: говорю вам: не знаю вас, откуда вы; отойдите от Меня все делатели неправды» (Лк. 13: 26–27).

Парадокс № 6.

Счастье в том, что его нет

Повесть Стругацких «Пикник на обочине» заканчивается замечательной фразой. Прагматичный и циничный сталкер Рэд Шухарт добирается до исполняющего любые желания золотого шара. Он приближается к нему властелином мира, но в голове у него вдруг исчезают мысли. Неожиданно всплывает желание, высказанное его погибшим спутником – юным идеалистом Артуром Барбриджем: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный!»

Классический открытый финал. Попробуем его закрыть. Существует закон термодинамики: в замкнутой системе (без подвода энергии) мера её неупорядоченности (энтропия) необратимо увеличивается. Проще говоря, время разрушает всё, что в нём находится. При всей рискованности аналогий между законами природы и общественными процессами история всё-таки даёт возможность сформулировать закон социодинамики: в замкнутой эвдемонической системе (без подвода божественной энергии) мера непорядочности граждан возрастает.

Это понятно и оправдано логикой эвдемонической культуры. Если стратегическая цель – счастье, то расширение арсенала «относительно честных», по выражению О.Бендера, способов её достижения становится тактикой конкурирующих между собой граждан. При единственном направлении движения относительно честных борцов за счастье в один непрекрасный момент возникает основательная теснота, в которой законы общества превращаются в закон джунглей: каждый сам за себя. Какое уж тут счастье! В джунглях главное – выжить.

Запасной сценарий – содомский: вовремя и не оглядываясь уйти. Для различного рода либералов и ревнителей «прав человека» закон социальной энтропии в формулировке, например, Достоевского был бы досадным и ни к чему не обязывающим общим местом. Чего ещё ждать от человека, считавшего, что совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного!? Гораздо ценнее бескомпромиссная и неподкупная наблюдательность не замеченного в особых симпатиях к религии И.А. Бродского, «христианина-заочника», по его самоаттестации: Есть мистика. Есть вера. Есть Господь. Есть разница меж них. И есть единство. Одним вредит, других спасает плоть. Неверье – слепота, а чаще – свинство. («Два часа в резервуаре»).

Современный, интеллектуально изощрённый эвдемонизм поправил Ивана Карамазова: «Если Бог есть, то всё позволено». Причём рамки «всего» последовательно расширяются под полноту ощущений эвдемонического человека и к вящей радости его бога. В гедонистическом «свинстве» затруднительно согласовать баланс интересов. Их конфликт – от «маленьких трагедий» растоптанной любви до споров за Курильские острова – не даёт возможности воплотить красивое желание Стругацких (да, пожалуй, и всей русской литературы) в жизнь. Не будет счастлива КПРФ, пока у власти «Единая Россия». Не может благоденствовать народ при любой из партий. Уже хотя бы потому, что депутаты тоже стремятся к счастью. Вот жить лучше или хуже, как это понимается в эвдемонической культуре, может. Только счастье – категория не экономико-физиологического порядка, и жить в сытом довольстве не значит жить счастливо.

Но это ещё полбеды. Счастья не обеспечивает и взаимная любовь. Подчеркнём: оно возможно, но не гарантировано. Лаврецкому казалось, что он теперь только понимал, для чего стоит жить; …вся душа его слилась в одно чувство, в одно желание, в желание счастья, обладания, любви, сладкой женской любви («Дворянское гнездо»). Приведённый выше горький опыт Лаврецкого свидетельствует как об эфемерности человеческого чувства, так и невозможности порой в нём разобраться. И всё-таки новое счастье, как это всегда бывает у Тургенева, Лаврецкий снова ищет в любви: Ты захотел вторично изведать счастья в жизни, – говорил он сам себе, – ты позабыл, что и то роскошь, незаслуженная милость, когда оно хоть однажды посетит человека. Оно не было полно, оно было ложно, скажешь ты; да предъяви же свои права на полное, истинное счастье!

Только даст ли кто гарантию, что второе счастье будет счастливее первого? Счастье – как хороший дом. В нём светло, тепло и уютно. Но это дом на песке… Земное счастье уязвимо, изменчиво, ограничено, так что «по гамбургскому счёту» вечности – его нет. Остаётся стремиться к абсолюту. Логика проста и привлекательна: если не дано взять часть, надо брать всё.

Парадокс № 7.

Человек создан для счастья, поэтому должен пострадать

Наверное, всем известен крылатый афоризм: Человек создан для счастья, как птица для полёта. Но, вероятно, немногие знают, что написано это… ногой. Дорогого стоит мысль героя очерка В.Г.Короленко «Парадокс» – безрукого от рождения инвалида, зарабатывающего на жизнь удивительной ловкостью ног. К сожалению, циничный и озлобленный инвалид совсем не верит в то, что он сам написал.

Вот где истинная трагедия – трагедия неверия, лишающая всех «обойдённых судьбой» (атеистический псевдоним Бога) всякой надежды. Человек действительно создан для счастья. Господь сотворил мир, чтобы люди разделили с Ним блаженство бытия. Но кое-кому это не понравилось. И вот уже апостол Павел, призывая нас всегда радоваться (1 Фес. 5: 16), одновременно вынужден предупреждать: «Все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы» (2 Тим. 3: 12).

Скорби неотвратимы, но они не повод для уныния: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16: 33).

Достоевский полагает, что счастье надо выстрадать. В записной книжке писателя находим: Человек не родится для счастья. Человек заслуживает своё счастье и всегда страданием. Следователь Порфирий Петрович говорит Раскольникову: Страдание, Родион Романович, великая вещь; …не смейтесь над этим, в страдании есть идея. Какая же? Для Достоевского страдание – путь к Богу, а значит и к счастью. Порфирий, ставший для Раскольникова настоящим пророком, убеждает его: Ищите и обрящете. Вас, может, Бог на этом и ждал. На этом – на нравственном страдании после преступления.

Здесь почти закон: глубина падения прямо пропорциональна силе покаяния и высоте духовного взлёта. Тельца упитанного получает блудный сын, а не старший «праведник». Глубочайшее падение Давида породило 50-й псалом. Мучения совести и каторги потребовались Раскольникову, прежде чем его (и Соню) воскресила любовь.

В общем, страдаем на здоровье – духовное. Однако без фанатизма. Страдания не самоценны. Чёрт из кошмара Ивана Карамазова уверяет его: Страдание-то и есть жизнь. Без страдания какое было бы в ней удовольствие: всё обратилось бы в один бесконечный молебен: оно свято, да скучновато. Дескать, забери страдание – лишишь людей разнообразия жизни и остроты ощущений. По Достоевскому, дьявол в самом страдании находит для человека губительные наслаждения.

Аглая укоряет Настасью Филипповну: Вы любите один только свой позор и беспрерывную мысль о том, что вы опозорены и что вас оскорбили. Будь у вас меньше позора или не будь его вовсе, вы были бы несчастнее («Идиот»). Нелли из «Униженных и оскорблённых» точно наслаждалась сама своею болью, этим «эгоизмом страдания», если можно так выразиться. Это растравление боли и это наслаждение ею было мне понятно: это наслаждение многих обиженных и оскорблённых, пригнетённых судьбою.

Сладостно-мазохистская боль уничижения встречается не только в хороших романах, но и в плохой жизни – жизни по дьяволу. Тот умеет погружать гордого человека в смутное услаждение обидой на весь мир. Для такого человека быть счастливым значит страдать. Если в подобном страдании и есть идея, то лучше её основательно не знать.

Парадокс № 8.

Счастье – цель жизни, но стремиться к ней нельзя

Если человек задуман как приёмник благодати, то, конечно, его задача – стать счастливым. Но снова всё не слава Богу! Тургеневский герой обнаруживает в слове «счастье» привкус эгоцентризма. Берсенёв охлаждает восторг Шубина, вдохновенно мечтающего о будущем счастье: …Мы хорошие люди, положим; каждый из нас желает для себя счастья... Но такое ли это слово «счастье», которое соединило, воспламенило бы нас обоих, заставило бы нас подать друг другу руки? Не эгоистическое ли, я хочу сказать, не разъединяющее ли это слово? («Накануне»). Счастливые не наблюдают не только часов, но и многого другого, включая страдания окружающих. В эгоистичном порыве к счастью человек становится несчастным, что бы он при этом ни утверждал. И лишь посвящая свою жизнь другим, человек может стать счастливым.

Как-то даже неэтично быть счастливым в мире, где есть несчастные. Воин Урия, находясь в отпуске, спит около своего дома, а на недоумение Давида отвечает: «…Ковчег и Израиль и Иуда находятся в шатрах, и господин мой Иоав и рабы господина моего пребывают в поле, а я вошёл бы в дом свой и есть и пить и спать со своею женою! Клянусь твоею жизнью и жизнью души твоей, этого я не сделаю» (2 Цар. 11: 11). Через много лет другой воин, находящийся после госпиталя на кратком отдыхе, демонстрирует ту же психологию: Вот обед прошёл и ужин. – Как вам нравится у нас? – Ничего. Немножко б хуже, То и было б в самый раз... Чистота – озноб по коже, И неловко, что здоров, А до крайности похоже, Будто в госпитале вновь. (А. Т. Твардовский, «Василий Тёркин»)

Может быть, это исключительно психология войны? Нет, конечно. Да и не все ли мы воины Христовы?

Парадокс №9.

Счастье есть несчастье

Тургеневская Елена Стахова высказывает вполне святоотеческую мысль: Ах, я чувствую, человеку нужно несчастье, или бедность, или болезнь. А то как раз зазнаешься («Накануне»). Скорби на самом деле лучше всего врачуют гордость, тщеславие и окамененное нечувствие, поэтому Господь несколько против человеческого счастья: «Итак, ясно уразумел я, что Бог и ангелы Его радуются, когда мы в нуждах, а диавол и делатели его – когда мы в покое» (Авва Исаак Сирин «Слова подвижнические. Слово 77-е "О телесном движении"»).

Безымянная старица у Достоевского поэтично описывает одно из главных деланий христианина (мы отвлекаемся от контекста фразы, потому что старица находится в явной прелести): Всякая тоска земная и всякая слеза земная – радость нам есть, а как напоишь слезами своими под собою землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всём и возрадуешься («Бесы»). Переведём с художественного на аскетический: «Сокрушайтесь, плачьте и рыдайте: смех ваш да обратится в плач, и радость – в печаль» (Иак. 4: 9).

Теперь расширим формулировку парадокса: счастье одного есть несчастье другого. В счастье за счёт ближнего уже нет парадоксальности, но от этого, понятно, не легче. Герой А.И. Солженицына философствует на лингвистическую тему: Счастье происходит от со-частье, то есть кому какая часть, какая доля досталась, кто какой пай урвал у жизни. Мудрая этимология даёт нам очень низменную трактовку счастья («В круге первом»). Так ли это? Для измеряющих счастье количеством материальных благ – так. Университетский друг Лаврецкого Михалевич различает более тонкий эгоизм богатого и образованного дворянина: Ты эгоист, вот что! … ты желал самонаслажденья, ты желал счастья в жизни, ты хотел жить только для себя. Счастье чаще всего ищется на нижних, более доступных, уровнях человеческой природы – телесном и душевном. И это есть несчастье ищущих.

Парадокс № 10.

Счастье в свободе, поэтому её надо отдать

Если определять счастье одним словом, то это будет слово свобода. Абсолютное счастье – всегда делать то, что хочется, вместе с теми, кого мы любим. Это состояние будущего века. На реализацию свободы падшего человечества наложены всевозможные ограничения – биологические, социальные, нравственные.

Сатанинская заповедь предлагает человеку здесь и сейчас то, что он интуитивно ощущает как предел стремлений: «Делай, что хочешь, – в этом весь закон». Сатана торопит сделать поспешный выбор, но, распоряжаясь своей свободой, спешить не следует. Жизнь человеку даётся один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно в вечности.

Жена Лаврецкого Варвара Павловна обращается к его кузине, богатой помещице Марии Дмитриевне: Хотите вы меня осчастливить – распоряжайтесь мною, как вашей собственностью! Случай вопиющего противоречия формы и содержания: глубочайшая мысль в шутку высказана изменившей мужу светской пустышкой. Прочитаем гиперболу этикетной учтивости духовными глазами: «Больший из вас да будет вам слуга» (Мф. 23: 11).

Счастье – отдать свою свободу. Вопрос только, в чьи руки? В «Братьях Карамазовых» устами Великого Инквизитора Достоевский представляет католический проект всеобщего счастья: Ибо теперь только… стало возможным помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми? Долго ещё ждать завершения его, и ещё много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей.

ХХ век породил аналогичный атеистический проект – советский. О нём антиутопический роман Е. И. Замятина «Мы». Речь идёт о вселенском счастье – конечной цели опередившего в своём развитии всех обитателей мироздания человечества. На людей возложена ответственная миссия: Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах – быть может, ещё в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несём им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми.

«Легенда о Великом Инквизиторе» и замятинская антиутопия говорят о взятом на себя неким сообществом праве посягать на свободу остальных. Теоретически совершенно верно. При неконтролируемом процессе взаимодействия членов общества оно не слишком отличается от банки с пауками. Кто-то должен «вязать и решать», авторитетно объясняя человеку, что такое хорошо и что такое плохо. Единственное условие – этот кто-то должен получить полномочия от Бога и хранить Его истину. Так что кандидат один – Церковь. Но и в ней нужна рассудительность. Навигатор голове не замена, а вспоможение.

Тем же, кому собственная голова кажется значительно надёжнее церковного навигатора, настоятельно рекомендуется осчастливить духовно жаждущих новым святоотеческим (святоматеринским) творением. Или принять правильное решение: прийти в себя (Лк. 15: 17).

Парадокс № 1:21 (Фил.).

Счастье есть смерть: взгляд из кромешного света

И напоследок о том, что было известно до начала. По крайней мере, для тех, кто хотя бы раз в жизни встречался с Богом. Никаких парадоксов на самом деле нет. Все их противоречия снимаются верой. Подлинным счастьем для смертельно больного (то есть для каждого из нас) являются не продвинутые гаджеты, вкусная еда, удобная постель и даже не привычный, освящённый традицией набор «любовь, семья, дети», а целительное средство. Вкусивший его живёт в кромешном – для лежащего во зле мира – свете и на всё смотрит с точки зрения вечности.

К счастью надо относиться легко, как к подаренному лотерейному билету: выиграл – хорошо, проиграл – ничего не потерял. Несовершенное земное счастье состоит в предощущении и частичном переживании его небесной полноты. Абсолютное счастье христианина впереди. Ему нужно только дотерпеть до самого счастливого мгновения его жизни – до смерти, конечно.